А по дороге был такой момент неприятный, я ведь не знала, в каком качестве меня забрали, обвиняемого или свидетеля. Я им задала вопрос, а следователь начал отвечать: «Вы вызываетесь в качестве… — потом выдержал долгую-долгую театральную паузу и закончил: — в качестве свидетеля». Эти секунды были для меня тяжелыми. Сыну Антоше было всего пять лет. Мама с ним в Риге осталась. Как-то грустно было, конечно.

Меня допрашивали по делу «Хроники» и по делу Гарика Суперфина. Он тогда уже сидел. Задавали вопросы про книги Пита Риддауэя, есть ли они у меня, читал ли мне что-то Гарик, участвовала ли я в создании «Хроники». Но я к тому времени уже многое о КГБ знала и прочитала книгу Алика Вольпина «Как вести себя на допросе». Поэтому я ничего не помнила. Память мне отшибло совершенно. Потому играть с ними, как Гарик пытался, думая, что он их обманет, нельзя, они профессионалы. Играть с ними было бессмысленно.

Потом у меня был долгий обыск. Квартиру прилично почистили и многое забрали, в том числе из самиздата. Но что-то все-таки осталось, завалялось где-то. Смешно было, нашли какой-то клочок бумажки с номером телефона и надписью — Люся, педиатр. И его тоже зачем-то забрали. Неприятный момент был, когда они нашли гильзы, которые Антон во дворе подобрал. У меня сразу промелькнула мысль, что сейчас мне пришьют хранение оружия, но, к счастью, обошлось. Зато они вспороли кресло, искали в нем архив «Хроники текущих событий», который якобы где-то существовал. Хотя архивом «Хроники», если можно так сказать, был сам Гарик Суперфин. Его потом в КГБ так и называли — «малая советская энциклопедия».

Еще смешной момент был во время обыска. У меня на стене следы были от ботинок, друзья мои так развлекались, соревновались, кто выше по отвесной стене взбежит. И отпечатки остались довольно высоко. Так следователь, фамилия которого была Сыщиков Михаил Михайлович, он меня спрашивает: куда ведут эти следы? И я ему серьезно тогда ответила, что ведут они как раз в архив «Хроники», мол, там и ищите. Они еще долго кругами ходили, но потом, наверное, все-таки поняли, что это шутка. А на следующий день снова был допрос, уже по материалам обыска.

Я однажды передавала что-то из самиздата своему приятелю, иностранному корреспонденту в Москве. Мы с ним встретились на улице, он меня подвез до дома, и в машине я все ему передала. Я довольно нагло себя вела на самом деле. Наверное, потому что понимала: они все знают и, если захотят, в любом случае арестуют. Так вот приятель, которому я передала пачку шуршащих документов, высаживает меня в целях конспирации за квартал до моего дома, и дальше я иду пешком. А за мной идет мужик, заходит за мной в подъезд, а дальше примерно следующий диалог:

— С кем вы встречались?

— Что за странный вопрос?

— Ну, хотелось бы знать.

— А вы из какого, собственно, ведомства?

— Уголовный розыск.

— Ну, раз уголовный розыск, так вызывайте меня на допрос по какому-нибудь делу.

— А в какой квартире вы живете?

— Это вы сами выясняйте, чтобы повестку доставить.

Спустя какое-то время я нашла повестку в почтовом ящике. Но вызывали меня не в уголовный розыск, а на Лубянку, по совершенно фиктивному делу. Мужем Натальи Гутман какое-то время был Владимир Мороз, коллекционер икон и разных предметов искусства. Я с ним и виделась-то, только когда он мне контрамарки на концерты передавал. Но с ним было связано шумное дело — торговля иконами, контрабанда и пр. И меня вызвали как свидетеля.

Это было уже перед отъездом, мне уже дали разрешение на выезд. И я думаю, они просто прощупывали, получится ли использовать меня там, за границей, боюсь я их или нет. Это был странный допрос, они то выходили, то приходили, вертели в руках мой заграничный паспорт, который я уже получила. Говорили мне: у вас всегда был зеленый свет, а ведь он может поменяться на красный. Я отвечала: я знаю, все в ваших руках, вы можете сказать нет, и я не уеду. В общем, я не поддалась тогда. И это был последний такой изнуряющий и глупый допрос.

Мама очень боялась, что меня арестуют. Да и меня не радовала перспектива женского лагеря. Я слышала много прекрасных рассказов о мужских зонах, где в пятидесятых годах за антисоветскую пропаганду отсидели мои друзья Никита Кривошеин, Володя Тельников. У них были серьезные статьи, но при этом хорошая компания и веселая жизнь, если можно так сказать. С ними я бы и лагерь пережила. А на женскую зону совсем не хотелось. Но я фаталист, решила: чему быть, того не миновать. Только вот за сына переживала и за маму. И она настояла на моем отъезде, буквально вышвырнула из горящей избы. Она заставила меня заполнить анкеты, отнести их и запустить весь этот процесс.

Я уехала в Америку и работала там в издательстве. А бабушка моя к тому времени вернулась в Англию и очень хотела, чтобы я приехала к ней, поэтому я подала документы на Би-би-си и ждала от них контракта. С 1975 года я работала уже в Англии. Иногда приезжали друзья-художники, которых выпускали с выставками. А многие продолжали сидеть в лагерях, их ведь только Горбачев освободил.

В Советский Союз я вернулась впервые в 1987 году, уже с английским паспортом. Здесь как раз перестали глушить Би-би-си, и я поняла, что в принципе уже можно. И визу мне дали, что вообще было чудом.

Я ужасно скучала по друзьям, когда уезжала, думала, что больше никогда никого не увижу. Потому что тогда казалось, что это навсегда. Хотя я всем говорила — увидимся, увидимся, но никто не верил в это. И я не верила. А в 1985-м, когда пришел Горбачев, когда они встретились с Тэтчер, я поняла, что появился шанс. Я приехала на три дня по туристической путевке. А потом уже стала ездить довольно регулярно.

Здесь в тот момент было очень интересно работать. Было такое время ожиданий, что-то уже менялось на глазах, на что-то мы еще надеялись. Было интересно наблюдать за переменами и общаться с друзьями.

Хотя чувство вины никуда не делось. У меня было ощущение, что я прожила какую-то дополнительную жизнь там. А здесь по ним прошелся каток. Этот застой ужасно на всех подействовал. В то время как я там жила совсем другой, новой жизнью. Это было тяжело осознавать.

Был ужасно трогательный момент, когда вернулись из ссылки Феликс Светов и Зоя Крахмальникова. Мы собрались все в гостях у Димы Борисова, выпивали за Горбачева с большой благодарностью. И Зоя сказала: «Маша, мне вас так жалко, вы же были в изгнании». Это было удивительно.

За это долгое время застоя многие не то что сломались, но устали от такой жизни, в них что-то погасло, наверное. Даже те, кто остался на воле, им было очень тяжело. Они взяли на себя всю эту историю, начиная от посылок, заканчивая тем же самиздатом.

Я никогда не считала себя диссидентом. Может быть, если бы я пострадала за свою деятельность, я бы воспринимала это по-другому. Для меня лично это было сопротивление системе, которая стала нагло вмешиваться во все и лишать нас свободы. Это было отвратительно. И в какой-то момент мы осознали, что у нас есть права и за них можно бороться, можно делать хоть что-то, только не сидеть молча, не мириться со всем этим. Мы пытались жить не по лжи.